Неточные совпадения
Замолкла Тимофеевна.
Конечно, наши странники
Не пропустили случая
За здравье губернаторши
По чарке осушить.
И видя, что хозяюшка
Ко стогу приклонилася,
К ней подошли гуськом:
«Что ж дальше?»
— Сами знаете:
Ославили счастливицей,
Прозвали губернаторшей
Матрену с той поры…
Что дальше? Домом правлю я,
Ращу детей… На радость ли?
Вам тоже надо знать.
Пять
сыновей! Крестьянские
Порядки нескончаемы, —
Уж взяли одного!
Но у Николая оставалось чувство правильно проведенной жизни,
сын вырастал на его глазах; Павел, напротив, одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала.
Утешься, добрая мать: твой
сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Эти
сыновья — гордость и счастье отца — напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и голова
выросли, а тело еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до полу.
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим видом, — о том, как один отец в первый раз встретился с своим милым
сыном; это именно случилось «там, где ты
рос»…
Во-первых, этот Дмитрий Федорович был один только из трех
сыновей Федора Павловича, который
рос в убеждении, что он все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим.
Равнодушная, а может быть, и насмешливая природа влагает в людей разные способности и наклонности, нисколько не соображаясь с их положением в обществе и средствами; с свойственною ей заботливостию и любовию вылепила она из Тихона,
сына бедного чиновника, существо чувствительное, ленивое, мягкое, восприимчивое — существо, исключительно обращенное к наслаждению, одаренное чрезвычайно тонким обонянием и вкусом… вылепила, тщательно отделала и — предоставила своему произведению
вырастать на кислой капусте и тухлой рыбе.
Сын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича
росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: «Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол».
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине
растить на месть
сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший
сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя
росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.
— Она не посмотрела бы, что такие лбы
выросли… Да!.. — выкрикивал старик, хотя
сыновья и не думали спорить. — Ведь мы так же поженились, да прожили век не хуже других.
Мать остановилась, окидывая
сына внимательным взглядом, стараясь открыть причину странной тревоги. Но она видела только, что эта тревога все
вырастает, и на лице спящего обозначается все яснее выражение напряженного усилия.
Да сказывают, что свекор сам с молодыми невестками спит, покуда
сыновья вырастают.
Поместили нас в общественном доме. В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее
сын Миша — крестник Пущина, писавший ему в детстве: «Милый Папа Ваня».] Объятия и пр., как ты можешь себе представить. Радостно было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша
вырос и узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
По горе
росли горох и чечевица, далее влево шел глубокий овраг с красно-бурыми обрывами и совершенно черными впадинами, дававшими некогда приют смелым удальцам Степана Разина,
сына Тимофеевича.
Иногда образ
сына вырастал перед нею до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всех людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала. Тогда, умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд, думала...
Она видела — слушают ее, все молчат; чувствовала — думают люди, тесно окружая ее, и в ней
росло желание — теперь уже ясное для нее — желание толкнуть людей туда, за
сыном, за Андреем, за всеми, кого отдали в руки солдат, оставили одних.
— Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые мне близки, которых я считаю лучшими людьми земли.
Сын может
вырасти врагом моим. Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела я его, — это много — восемь лет!
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида
росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости, думала увидать строгую, честную тяжбу правды
сына с правдой судей его. Ей представлялось, что судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами все думы и дела
сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
Но
росла ее тревога. Не становясь от времени яснее, она все более остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у матери являлось недовольство
сыном, она думала: «Все люди — как люди, а он — как монах. Уж очень строг. Не по годам это…»
А вслед за этим в сердце ее
выросла дума о
сыне: «Кабы он согласился!»
Однако
сын все
растет да
растет; поэтому самая естественная родительская обязанность заставляет позаботиться о его воспитании. Убежденный помещик понимает это и начинает заглядывать в будущее.
— Ну, черт с вами! Вот
сын у меня
растет; может быть, он хозяйничать захочет. Дам ему тогда денег на обзаведение, и пускай он хлопочет. Только вот лес пуще всего береги, старик! Ежели еще раз порубку замечу — спуску не дам!
Когда Христос-бог на распятье был, тогда шла мати божия, богородица, ко своему
сыну ко распятому; от очей ея слезы наземь капали, и от тех от слез, от пречистыих, зародилася,
вырастала мати плакун-трава; из того плакуна, из корени у нас режут на Руси чудны кресты, а их носят старцы иноки, мужие их носят благоверные».
Или — что он не Павел-дворянский
сын, а Давыдка-пастух, что на лбу у него
выросла болонб, как и у Давыдки, что он арапником щелкает и не учится.
— Ну, сударка, теперь только распоясывайся! Любо было кататься, — попробуй-ка саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех
сынов да дочку
вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила — я знаю! Вот они где у нас, мужчинки-то, сидят! — прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
Вырос у Гришука
сын, этот самый Василей, и — пошло всё, как при деде: послал его Гришук с овчиной да кожами на ярмарку к Макарию, а Василей ему такую же депеш и пошли.
— Ты гляди, гляди-ко, что требуется: прежде чем за дело взяться, надо
сына родить, да
вырастить, да и спросить — уважаемая кровь моя, как прикажете мне жить, что делать, чтобы вы меня не излаяли подлецом и по морде не отхлестали, научите, пожалуйста! Интересно-хорошо, а? Эх, Матвей Савельев, милый, — смешно это и мутно, а?
Затем ли поил, кормил,
растил его, чтоб потом за нас, за
сыновей твоих, ответ держал…
Глеб стоял как прикованный к земле и задумчиво смотрел под ноги; губы его были крепко сжаты, как у человека, в душе которого происходит сильная борьба. Слова
сына, как крупные капли
росы, потушили, казалось, огонь, за минуту еще разжигавший его ретивое сердце. Разлука с приемышем показалась ему почему-то в эту минуту тяжелее, чем когда-нибудь.
Василий Николаевич Андреев,
сын небогатого помещика, симбирский дворянин, родился и
вырос в имении отца на Волге и юношей поступил на буксирный пароход помощником капитана, а потом сам командовал пароходом.
Миша родился уже в Москве.
Сын Прова
вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его отца собиралось все лучшее из артистического и литературного мира, что только было в Москве: А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, Н. С. Тихонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н. А. Чаев и другие. Многие из них впоследствии стали друзьями Михаила Провыча.
Много натку я полотен,
Тонких добротных новин,
Вырастет крепок и плотен,
Вырастет ласковый
сын.
— Я его,
сына родного, не знаю, — он души своей не открывал предо мной… Может, между нами такая разница
выросла, что ее не токмо орел не перелетит — черт не перелезет!.. Может, его кровь так перекипела, что и запаха отцова нет в ней… а — Маякин он! И я это чую сразу… Чую и говорю: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!..»
Положим, у меня это случилось с девочкой, но то ведь была девочка, там я могла еще уступить: девочка в свой род не идет, она
вырастет, замуж выйдет и своему дому только соседкой станет, а мальчики,
сыновья…
У него было два
сына и две дочери:
сыновья его обучались в семинарии, а дочери
росли дома и трудились.
Лицо у него хоть и было простоватое, но дышало, однако, гораздо большим благородством, чем лицо
сына; видно было, что человек этот
вырос и воспитался на французских трюфелях и благородных виноградных винах, тогда как в наружности
сына было что-то замоскворецкое, проглядывали мороженая осетрина и листовая настойка.
— Где тебе понять! У тебя ведь порыв чувств! А вот как у меня два
сына растут, так я понимаю!
Он видел, что
сын растёт быстро, но как-то в сторону.
И что, если в ту самую минуту, когда она колотила этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная, что, если в ту минуту ей припомнились все ее прежние, чистые годы в отцовском доме, когда еще она в школу ходила, а соседский
сын ее на дороге подстерегал, уверял, что всю жизнь ее любить будет, что судьбу свою ей положит, и когда они вместе положили любить друг друга навеки и обвенчаться, только что
вырастут большие!
Взглядывая на эту взъерошенную, красную от выпитого пива фигуру Муфеля, одетого в охотничью куртку, цветной галстук, серые штаны и высокие охотничьи сапоги, я думал о Мухоедове, который никак не мог перелезть через этого ненавистного ему немца и отсиживался от него шесть лет в черном теле; чем больше пил Муфель, хвастовство и нахальство
росло в нем, и он кончил тем, что велел привести трех своих маленьких
сыновей, одетых тоже в серые куртки и короткие штаны, и, указывая на них, проговорил...
«Не потому ли запрещаете вы женщине свободно родить детей, что боитесь, как бы не родился некто опасный и враждебный вам? Не потому ли насилуется вами воля женщины, что страшен вам свободный
сын её, не связанный с вами никакими узами? Воспитывая и обучая делу жизни своих детей, вы имеете время и право ослеплять их, но боитесь, что ничей ребёнок, растущий в стороне от надзора вашего, —
вырастет непримиримым вам врагом!»
В заговоре как бы
растут и расправляются какие-то крылья, от него веет широким и туманным полем, дремучим лесом и тем богатым домом, из которого ушел
сын на чужую сторону.
—
Сыновья, друг сердечный, старший, волей божьею на Низу холеркой помер, а другого больно уж любил да ласкал, в чужи люди не пускал, думал, в старые наши годы будут от него подмоги, а выходит, видно, так, что человек на батькиных с маткой пирогах хуже
растет, чем на чужих кулаках — да!
Отца и матери я не помнил и
вырос в семье дяди. У дяди и его жены была только одна дочь, и они любили меня как
сына. Дядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые считал вредными для мальчика. Тетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал своего сиротства.
Новый мой знакомец —
сын старосты, Егор Досекин, человек крепкий и круглый, словно булыжник, с большой головой, серое скуластое лицо его точно из камня вырезано, и весь он похож на черемиса. На подбородке и скулах
растёт тонкий и кудрявый желтоватый волос, узкие глаза косоваты и прищурены, смотрят недоверчиво и строго.
А шел, верней, ехал в наш трехпрудный дом
сын Пушкина мимо дома Гончаровых, где родилась и
росла будущая художница Наталья Сергеевна Гончарова, двоюродная внучка Натальи Николаевны.
— Хочу здесь совсем поселиться, — рассказывал он. — Подал в отставку и вот приехал попробовать счастья на воле, пожить оседлой жизнью. Да и
сына пора уж отдавать в гимназию.
Вырос. Я-то, знаете ли, помирился с женой.
Семибатькин
сын, семиматерное детище
росло себе да
росло в деревне Поромовой…
Сначала ничего, Божье благословенье под силу приходилось Сушиле,
росли себе да
росли ребятишки, что грибы после дождика, но, когда пришло время
сыновей учить в семинарии, а дочерям женихов искать, стал он су́против прежнего не в пример притязательней.